41 рота 1978 год

40 летию выпуска 41 роты посвящается


ДВИНСКАЯ ПОВЕСТЬ

Посвящается 41-й роте майора Навроцкого В.Д. выпуска 1978 года.

Мы носили на плечах
cиние погоны
Прокатилась наша жизнь
колеёю вдаль
Ах, какие были в ней
переливов звоны
Бились в сердце родником
радость и печаль

Только память колыхнет
старые страницы
Взбудоражится волной
синяя Двина
Снова вижу наяву
молодые лица
До краев налью стакан
красного вина



НАЧАЛО

Палаточный городок, развернутый для абитуриентов летом 1975 года на училищном автодроме шумел, двигался, и в этом движении уже угадывались элементы нового, непривычного, пугающего армейского порядка, в который каждый из трех с половиной тысяч жителей автодрома стремился попасть. Этот огромный людской поток растекался ручейками по факультетам, ротам, палаткам, которых с первых «армейских» часов нужно было держаться и привыкать все делать по команде. Под грибками между палаток мучились дневальные, уже вкусившие тяготы и лишения военной службы. Курсанты старших курсов заводили через западное КПП крепости длинные абитуриентские роты в столовую и в учебные корпуса на вступительные экзамены. Где-то рядом текла Двина. Ее дыхание чувствовалось по кричащим в вышине чайкам.
На учебном аэродроме в солнечном свете серебрились остроносые самолеты с большими красными звездами на килях. Они притягивали взгляд, манили чем-то непознанным, неизвестным и потому очень интересным, и весь этот авиационный пейзаж захватывал воображение, подталкивал внутреннее желание пройти, прорваться, поступить и узнать – что там в этих самолетах внутри. Палаточные знатоки рассказывали про их типы и характеристики, слушали их внимательно, а спорить было некому.
Из крепости выходили на занятия курсантские роты. Они проходили мимо автодрома размеренным, твердым шагом, в ногу, издалека напоминая покачивающийся корабль, Десятки лиц в пилотках и выгоревших гимнастерках, сливались в один размытый запоминающийся образ в синих погонах с широкими белыми полосками. В старшекурсниках угадывалась какая-то внутренняя сила, которую мы, вытягивая шеи, пока не могли понять. Как далеко тогда было до них дотянуться!
Старая крепость поражала своей стеной из большущих гранитных камней, рвами и высокими валами с зеленой травой. Плац училища казался невообразимых размеров, а старинные пушки, расставленные среди зданий прошлого века, добавляли крепости тот романтический ореол, который сразу бередил душу, не отпускал и оставлял в голове одну единственную, пульсирующую мысль, - Я хочу здесь учиться! Я должен здесь учиться! Нет! Это просто невозможно, чтобы я здесь не учился! И это, - “Я хочу!”, пронизывало три с половиной тысячи человек, из которых отбирали 1800 будущих курсантов ДВАИУ. Старая крепость как сито просеивала претендентов, которые уже карабкались по ее стенам на валы. Шел штурм!
У училища было длинное название – Даугавпилсское высшее авиационное инженерное училище ПВО имени Яна Фабрициуса. Название соответствовало размерам крепости, а имя Ян Фабрициус добавляло незнакомый “иностранный” элемент. Кто был этот знаменитый латышский Ян, в палатках представляли смутно.
В 1975 году училище открыло двери широко. Шел первый набор по программе высшего училища и предпоследний по программе среднего. Впервые в жизни окунувшись в тысячный абитуриентский муравейник, я растерялся, вернее испугался большой стены, и после объявления, что все, кто не пройдет по конкурсу в высшее училище, в среднее зачисляться не будут, остался в роте абитуриентов среднего училища. В 17 лет был сделан первый самостоятельный выбор. Синицу рука держала крепко, и на мандатной комиссии я произнес заветный набор букв – РСО. Баллов у меня было с запасом, и к буквам РСО на мандатной комиссии добавили цифру – 415. Я еще не знал тогда, что эта цифра будет значить в моей дальнейшей биографии.
По училищу уже мелькали лысые головы зачисленных, и после парикмахерской я пополнил их счастливые ряды. Первая армейская прическа мою голову явно не украсила. Но это была такая мелочь в сравнении с ощущением себя первокурсником. Старая крепость приняла меня в свои громадные каменные объятия.
В номере своей роты – сорок первая, я сразу уловил тревожную, настораживающую историческую параллель. Казарма сорок первой стояла напротив автопарка. Само здание было огромное, оно вытягивалось длинной буквой П от автопарка до северного КПП крепости. Но 41-й досталась лучшая ножка этой буквы. Рота имела свой закрытый внутренний дворик, из которого был второй вход в казарму, через дорогу находились госпиталь, почта и забор в жилую зону. Далеко, далеко были столовая и центральный КПП. Эти два минуса рота прочувствовала в дальнейшем. Казарма удивила толщиной стен, почти метр, и закругленными арками проходов между кубриками, заполнявшимися курсантами сорок первой.
Выдали форму. Бывшие солдаты и сержанты показывали секреты мотания портянок. Моталось легко, но все ошибки в намотке через некоторое время подавали болезненные сигналы. Яловые сапоги заполнили казарму тем неповторимым армейским запахом, который навсегда отпечатывается в памяти. И спустя много лет этот первый запах казармы, как и запах авиационного керосина, при повторе бьет в мозг, и, подобно розыскному псу, уловив его, хочется “сделать стойку” и окунуться в волны памяти. Первый армейский запах, как запах теплого хлеба! Никто еще не знал, что скоро, натруженные сапоги с обмотанными на ночь почерневшими от пота портянками, запахнут по-другому! И ты будешь всю ночь спать и нюхать этот “аромат”, и при этом спать крепко, провалившись от усталости в мелькающие, незапоминающиеся сны.
Я смотрел на себя в зеркало. В зеркале был не я. В зеркале был другой человек со стриженной под ноль головой, в пилотке с красной звездочкой, в гимнастерке с синими курсантскими погонами. Мои были только глаза. Меня переодели и вывели на сцену театра играть роль, которую я не знал. Я не знал слов, я не знал своих партнеров, я не знал режиссера, я не знал даже название спектакля, я знал только его финал. Какая-то невидимая грань отделила мое прежнее состояние, мою прежнюю жизнь от новой, в которую я так стремился попасть, и которую я сейчас не понимал. Почувствовать грань этого перехода, этот разрыв с прежней жизнью я не успел. Динамика первых курсантских часов подхватила, приподняла и бросила меня в бурлящий водоворот команд и приказов. Сорок первая рота то рассыпалась как горох по кубрикам, то собиралась в кучу, которая приобрела стройные очертания трех взводов из шести классных отделений. Режиссер сорок первой, майор Навроцкий Василий Давыдович, начал работать. Шли первые легкие репетиции. После отбоя на втором ярусе металлической кровати я уснул счастливым сном. Старая крепость заботливо укрыла меня своим ночным покрывалом, на душе было тихо и беззаботно, завтрашний день был так далеко, и металлические пружины кровати успокаивающе скрипнули, - “Спи спокойно, все хорошо!”.
Громкая, как выстрел, команда, - “Рота подъем, сорок пять секунд!”, - подбросила меня, вырвала из сна. Я прыгнул вниз на спины копошащимся соседям. В узких проходах между кроватей судорожно толкалось 415-е классное отделение. Я натягивал бриджи, крутил вокруг ноги портянку… Секунды таяли. Команда, - Приготовиться к построению! - застигла меня в бриджах и в сапогах. Натягивая на ходу китель, схватив пилотку и ремень, я рванул к выстраивающемуся, заспанному отделению. Команда, - Строиться! - застала меня в строю, застегивающим ремень. В строй прыгали последние отставшие. На полу валялась табуретка. - Рота равняйсь! Смирно! Две громкие команды командира роты прошли одним предложением. Они проникали в тело до самых косточек, и оно боялось шелохнуться. Наступило утро. В казарме стояла мертвая тишина…




СТРОЙ

Время в первые курсантские месяцы приобрело новую реальность. Оно вдруг полетело, понеслось, оно стремительно таяло, и я все время был догоняющим. Я бежал за временем, а оно стало не мое, оно стало общее, ротное. Железный часовой механизм ротного распорядка проворачивался с такой силой, что внутри все трещало от напряжения, казалось, что все рассыплется, но стрелки ротных часов двигались и вбивали курсантов как гвозди в отведенное для них временем место.

Места менялись, но главным местом был строй, с которого теперь все начиналось и все заканчивалось. В эту застывшую человеческую массу надо было встать или «нырнуть», «нырнуть» вовремя, крикнуть «Я», и в этом строю курсант попадал в «зону безопасности». Строй прятал, прикрывал, спасал, успокаивал и вселял уверенность. В строю было хорошо. Вне строя было плохо. Курсант, выпавший из строя был шариком для битья, его "били" все начальники, и хорошо, что все заканчивалось на зам. ком. взводе. Опоздать в строй перед командиром роты было очень грустно и печально. Вот в строю тебя не ругали, ругали строй. В строю ты не был виноват, виноват был строй. Плохо было, что и хвалили не тебя, а строй, но хвалили редко и больших эмоций это не вызывало. В строю терялись имена. Я становился «я», и рядом стояли десятки таких же «я». Команды кричали большому ротному «Я», и мое «я» возвращалось в индивидуальную реальность после команды «Вольно, разойдись».

А рота выбегала на зарядку,
Гремели по ступеням сапоги,
Все каждый день согласно распорядку
И ты хоть плачь, а все равно беги

А бегать на зарядку не хотел никто. Зарядка была всепогодной и всех охватывавшей. В ней были бег и комплекс вольных упражнений №1 на шестнадцать счетов и был этот комплекс какой-то «не живой» и не любимый.
В семь сорок утра наступала кульминация утра курсанта. За двадцать минут заправить кровать, умыться, почистить сапоги и как огурчик предстать на утреннем осмотре в строю перед командиром отделения и командиром взвода. Опять бег за временем. В умывальнике толпа и между коек толкотня. Но сапожная щетка своя, на осмотре три главных элемента – белоснежный подворотничёк, сверкающая бляха и начищенные сапоги. И ты в «тренде», ты просто «герой», утренний. Ты начал день без «раздачи», которую раздают по полной программе не успевшим, закосившим, забывшим, опоздавшим. Эти три элемента утра становятся неизменными составляющими твоего ежедневного утреннего «Я». И ты не одинок. В строю стоят такие сапоги, в которые можно глядеться как в зеркало.

Возле 28-го корпуса большой строй, четыре роты – 41,42, 43, 45. Кричит подполковник Мартьянов – «Фа…аа ..культ..ет! Равня..йсь! Смир…..но!»
Строевой марш Мартьянова для доклада начальнику факультета полковнику Фатееву.
Кто видел этот марш и доклад, кто слышал командирский голос Мартьянова, кто сталкивался с ним лично - "Товарищ курсант! Я Вас накажу!" - тот не забудет никогда.

Выводят каких-то раздолбаев из 43-й роты. По пять суток ареста от начальника факультета. Жуть! Курсанты не меняются. Во времени.



Юрий Бондарев «Горячий снег»

. Что у тебя стряслось в училище? Почему не присвоили звания?
Уханов засмеялся.
– Хочешь - верь, хочешь - не верь, перед выпуском ушел в самоволку, а возвращался - и наткнулся на командира дивизиона. Нос к носу Знакомо окно в первом гальюне возле проходной? Только влез в форточку, а майор передо мной, как лист перед травой, орлом на толчке сидит…
Всунулся я в окно и, вместо того чтобы сразу деру дать, смеху сдержать не смог при виде майора в таком откровенном положении. Вылупил он на меня глаза, а я стою перед ним дурак дураком, и смех разрывает, ничего не могу с собой поделать. Стою на подоконнике - и ржу идиотом.




БАНЯ

Пар поднимался к потолку, выхода у пара не было, и он собирался в жирные водяные капли на сером верху, на серых стенах, на окнах, где вместо стекол стояли толстые стеклянные квадратики. Всюду был пар и бетон. Бетонными были даже лавочки, стоявшие стройными рядами в помывочном помещении, где одновременно мылись девяносто человек.

Баня была по субботам, время помывки в распорядке «плавало», большая сорок первая мылась в два захода, по три классных отделения. В походе в баню было какое-то магическое действо, повторяющееся каждую неделю. Сорок первая полурота шла в баню кружным путем, через центральное КПП. В каком году была построена баня не знал никто, возможно в ней мылись довоенные латышские крепостные полки, возможно кирпичные стены бани уходили «корнями» еще глубже, но в любом случае место было историческое, и табличка на стене могла быть кстати. Но внешний вид исторического одноэтажного сооружения был прост и непривлекателен.

Тыловая группа затаскивала внутрь огромные мешки с чистым бельем, над окошком выдачи белья висел неизменный листок с надписью – «грязное белье меняем в роте, первый взвод меняется со вторым». Пахло грязными портянками и эта портяночная вонь была привычной и не злой. В предбаннике шкафчиков не было, вдоль длинных скамеек висели десятки крючков и горе было тому, кто в этой тесной суматохе терял какую-либо принадлежность своего туалета. В окошке все выдавалось на «сдаш на даш». И если ты всунул туда одну грязную портянку, одну чистую и получишь. С трусами, в случае утраты, случалась полная трагедия. Можно было остаться и без полотенца, что в условиях бани было кошмаром. Полотенца в роте каким –то непостижимом образом под чутким присмотром дневальных постоянно исчезали со спинок кроватей, «дырка» от пропавшего полотенца гуляла по казарме, недостача за считанные секунды восполнялась от соседа, а когда количество недостающих полотенец в роте перевалило за полсотни, каптерщики закричали «Караул!» и со всей роты вычли за недостачу из очередной «получки». А пропадали полотенца на «технические нужды» отдельных индивидов, например, для наведения блеска на сапоги.

Девяносто человек раздевались одновременно, к окошку выдачи белья вставала очередь, и первые счастливчики бежали в бетонный зал помывки. Счастье их было недолгим, зал быстро заполнялся голозадой толпой, и только здесь в человеке было видно всё и не всё увиденное вызывало восторг. Гремели цинковые, почерневшие тазики, изрядно помятые и прогнутые. Их перед употреблением ошпаривали, после чего они считались чистыми. Очередь к восьми парным вентилям с горячей и холодной водой не убавлялась никогда, хотя вода текла хорошо. С полными тазикам курсанты усаживались голыми п… на бетонные скамьи и начиналась помывка, превращаемая отдельными представителями голозадого сообщества в подобие волшебства. Хозяйственные курсанты раскладывали по лавке свои банные причендалы, мылись основательно, неторопясь, подолгу распаривая в тазу мочалку. Намыливались в несколько заходов, тщательно растирая те места, где чесалось. Соседи по лавке терли друг другу спины, дело это было трудное, потому что встречались такие накаченные тела, у которых спины были из-за мышц непробиваемые, мочалки они не чувствовали, и натирание превращалось в каторгу для натирающего. Тут же подстирывали личные трусы стиляги, не признававшие трусы казенные. Удивительно было то, что они ухитрялись их потом сушить в казарме, и это в 41-й роте В.Навроцкого! Нехозяйственные мылись быстро, в один намыл, после чего лезли в «душевые кабины», которых было только две, здесь намыленная очередь была еще больше. но под струями душа счастье было полным.

Дефицита мыла не было. Его выдавали и его хватало. А флакончик шампуни, неслыханная роскошь, от протянутых мокрых ладоней, просивших «капнуть» испарялся мгновенно. Не было и перхоти на молодых, горячих головах.
В роте были особо чистоплотные личности, которые мылись с двумя тазиками, окунув во второй свои ноги, распаривая в горячей водичке грибки, прочно проросшие между пальцев ног. Надо сказать, что эта зараза на первом курсе распространялась как эпидемия, особо выдающиеся грибники из-за перевязанных в санчасти ног не могли носить сапоги и ковыляли в хвосте роты в синих резиновых полукедах, выданных для занятий спортом. Смотрелись они в бриджах и полукедах восхитительно, но чувства отторжения к ним не было. Относились к грибникам безразлично равнодушно, как к обыденности, сегодня он – завтра я.
Насмотревшись в первые месяцы на банные тазики, воочую разглядев что в них и как моют, я проникся к ним чувством полного презрения и в руки не брал. Я стоял долгую очередь в душ, сначала обливался , отходил намыливался и дальше стоял долгую очередь, чтобы все смыть под лейкой. И все. Интересно, что в этом варианте, времени на мытье у меня уходило меньше.

После бани, в чистом белье и особенно в чистых портянках, иногда новых, было погружение в какое-то необыкновенное счастливое бытие, телу было легко и приятно, оно взлетало и парило, и только громкая команда старшины возвращала его в земную курсантскую реальность. Но эти короткие мгновения послебанного блаженства, зацепились в памяти.
На втором курсе я «протоптал дорожку» в персональный душ в котельной, стоявшей рядом с казармой. Отцепившись от роты, шагающей в баню, я «плескался» один. Длилось это несколько месяцев, пока меня не турнул из котельной разгневанный кочегар.



КАРАУЛ

Караул, в ружье! Нападение на караульное помещение! Топот сапог, толчея у пирамид с автоматами. У окон замерли боевые расчеты. Начальник караула, командир третьего взвода капитан Варфоломеев С.Е., проверяет, проверяет. Кого-то отчитывает. Короткий, сорокапятиминутный сон отдыхающей смены прерван, порван и убит. Пятый час утра, голова разламывается от усталости. А Варфоломеев строит караул, проводит разбор. Наконец, отбой. Пытаюсь уснуть на топчане без подушки. Сколько минут сна осталось? Десять, пятнадцать? Команда «Смена подъем!" Спал или не спал непонятно. Автомат на плечо. Опять проверка и инструктаж. Заряжание под присмотром разводящего. Команда «Шагом марш!»

Караул никто не любил. Он появлялся каждый месяц в расписании занятий, он приближался и не предвещал ничего хорошего. Предстояли тяжелые сутки без сна, и сачки заблаговременно запасались в санчасти справками об освобождении. Табель постов с красивыми схемами выдавался после обеда в класс, смотреть его не хотелось, а Устав Ги КС все знали наизусть. «Часовой обязан: бдительно охранять и стойко оборонять свой пост, нести службу бодро, ничем не отвлекаясь…» До развода был еще курсантский час для сна. Уснуть удавалось не всегда, но лежать днем, в сорок первой роте, под одеялом и думать, что времени до подъема еще много, было приятно. Неприятно было уснуть в конце этого часа, подъем был тяжелым и грустным, команда быстро выдергивала сопротивляющееся тело из под теплого одеяла.

С автоматом, с подсумком с двумя рожками, маршируем с капитаном Варфоломеевым в учебный караульный городок. Варфоломеев как всегда суров, придирчив и строг, сукины дети в строю свои, поэтому и спрос на всю катушку. Четыре вшивника уже сняты и ликвидированы в казарме, трое получили устное командирское надрание, после которого улыбаться не будут долго. Но все еще только начинается. В караульном городке ждет командир роты, В.Навроцкий. Вот тут понеслось, поехало. «Обязанности часового» отскакивают от зубов, отработка заряжания и разряжания оружия, смена постов – «Пост сдал, пост принял», «пожары и нападения». Все знают, что на постах никто никому ничего не будет сдавать, но молчат и не заявляют. Мысль одна, когда все это закончится? После В.Навроцкого все чувствуют себя хорошо, все взбодрены и воодушевлены, все готовы стойко переносить тяготы и лишения военной службы. Караул встречает плац училища, развод с оркестром, как это мило после марша под оркестр стать на сутки часовым. Все еще только начинается.

Старый караул, уставший и измотанный, сдает караульное помещение. Тут иногда разыгрываются трагедии, тут идет война между факультетами, между первым и четвертым, кто и когда ее начал неизвестно. но война идет. Идет с переменным успехом каждой из сторон. Горе первому курсу сдавать караул третьему. Одну сдачу третьему курсу с первого факультета я запомнил на всю жизнь. Вымытые помещения не принимались. Мы мыли окна, драили унитазы, чистили стены, скоблили стеклами ножки стульев. Все это продолжалось до девяти часов вечера. И караул не принимали. В конце концов, наш начальник караула просто нас увел. Мы долго ждали свою добычу. На третьем курсе дождались. Попались первокурсники с первого. Бедные ребята, все повторилось зеркально.

Посты бывают разные, зеленые и красные. Самые лучшие – двухсменные, склады и автопарк. Быстрая смена, отдых без бодрствования, и весь день сон. Да еще поход в столовую с термосами. Первый пост неплох, быстрая смена и служба в тепле, но мнется и трется парадка. На остальных, трехсменных, тяжко. особенно в холод. У Западного КПП – вышка «Роза ветров». Часовой как на ладошке, весь день. Аэродром и склад ГСМ, далеко и грустно. Смена – 45 минут. Все еще только начинается.

Первая смена на посту, ещё ничего, ты бодр, ты не устал, тебе ещё не вынесли мозг инструктажами и вводными в караульном помещении. «Часовой обязан: ничем не отвлекаться, не выпускать из рук оружия…» Автомат из рук не выпускаю, за постом смотрю. Но мысли отвлекают. С аэродромной вышки видна дорога, остановка, на остановке люди, ждут автобус. Там течет жизнь без уставов, без распорядка. Но зависти нет. Просто визуальный факт. Сравнение не в мою пользу. Оставшиеся часовые минуты пролетают. Приходит смена, шагаю в караул. Еще не замерз. Доводят «Боевой расчет», запоминаю к какому окну бежать, что хватать при «Пожаре»… Час в бодрствующей смене. В шахматы и в шашки никто не играет. Новый боевой расчет. На «сон» остается сорок пять минут. Кажется уснуть на этом жестком топчане в сапогах и в ремне невозможно. Шапка вместо подушки. Не сон, провал в сон и команда «Смена подъем! Строиться!» Проверяем боеприпасы. Гильза патрона торчит в окошке магазина. Инструктаж, заряжание. Команда «Шагом марш!».

Темно и тихо. Время В.Навроцкого. На посту слышу каждый шорох, гляжу в оба. Бодрости добавляет гуляющая по училищу страшилка, когда к спящему на вышке часовому влезло по лестнице неизвестное лицо. И проснувшийся часовой влепил по этому лицу ногой, каблуком. Лицо полетело с вышки… Я в первом своем карауле развернул прибывшего для проверки начальника караула командой «Стой! Назад!» На вопрос, почему назад, я заявил, что без разводящего на пост не пущу. Начальник караула ушел. Он принял правильное решение, нечего приставать к бдительному часовому со сложными вопросами из УГ и КС. И мне потом не было даже замечания! А аэродромные вышки были хороши тем, что там ничего не надо было принимать, периметр.

Проверок нет, дальние посты, ГСМ и вышку у стадиона проверяют редко, самые проверяемые пост №2(склады) и вышка у западного КПП. Там всем везет на проверки. Нарушаю УГиКС, прислоняюсь спиной, так полегче. Но не сплю, на постах спят … , это позор с тяжелыми последствиями, я видел этих несчастных перед строем роты. Видел лицо Навроцкого, когда он их карал жестоко и беспощадно. Легче было прийти с запахом из увольнения.

Топает смена. Делятся новостями. В карауле Навроцкий, все на ушах, резервная группа сбегала до автопарка… Хорошо, что без меня. Наступает самое отвратительное время перед рассветом. Хочется спать, голова уставшая. Опять инструктаж, боевой расчет. Час бодрствования. Наконец, топчан. Теперь он становится мягким и удобным, отрубаюсь сразу. Снова крик, подъем. Держу оборону у окна в умывальнике. Да сколько можно? На посты смена поднимается разбитая и подавленная. Лица злые. За двадцать минут ходьбы сон проходит. Не завидую третьему разводящему. Двенадцать смен за сутки через два часа.
С восходом становится полегче, звуки просыпающейся окружающей местности увеличивают скорость времени. Оно бежит быстрее. Днем практически не проверяют. Но не сплю. На посту ГСМ в одном из караулов на вышке оказалось катапультное кресло самолета. Долго думал, что делать. Вероятность того, что при проверке проверяющий полезет на вышку исключалась. Оставил эту благодать. В кресле можно было сидеть и смотреть за дорогой. Вторая и третья смена приняли подарок с благодарностью. Так и отстояли без замечаний, передав кресло по описи следующему караулу.

Двухсменные посты днем жируют, спят, им можно. Сколько часов я в итоге поспал за караул? По уставу должно быть четыре часа. По караульной жизни – два с половиной. Многим повезло во время сна со вводными. Варфоломеев от этого вопроса уклоняется. Караул – не вечер отдыха.
В казарме еще чистка автоматов. И мертвый сон, продолжающийся на следующий день на занятиях и сампо. Радость одна. Следующее счастье не скоро.



ЧЕПОК

Происхождение и этимология слова «чепок» неизвестны. В толковом словаре русского языка В.Даля слово отсутствует.


Звонок на перерыв в 28-ом учебном корпусе давал команду «Марш!». Курсанты выбегали из дверей, выбегали быстро и энергично и неслись на перегонки к небольшому зданию. Это небольшое здание называлось Чепком, и за считанные минуты оно набивалось битком. Кто за кем стоит было непонятно, у прилавка ломились и давились, прилавок брали «штурмом», и первые счастливчики уже вылезали из очереди с пакетами молока и пирожными. Шансы остальных протиснуться к прилавку таяли с каждой минутой, перерыв между парами был пятнадцать минут, и на четырнадцатой минуте чепок пустел, оказаться во время занятий вне аудитории было чревато большущими неприятными последствиями, но оставалась надежда на новый старт после следующей пары.

Чепок возле 28-го корпуса был запасным. Был еще Главный чепок возле учебного корпуса первого факультета и был он местом легендарным. В него стремились попасть все, он звал, он манил, он притягивал, в нем курсант становился счастливым на те сладостные мгновения, когда перед ним на столе стояло то, что он возжелал после однообразной унылой курсантской столовой. Здесь становились банкротами, проедая государственное курсантское денежное довольствие, здесь ели на деньги товарища, потом на деньги другого товарища, и еще на деньги другого товарища, здесь влезали в долги и ни о чем не жалели.

Чепок нагрузку не выдерживал. Он надрывался от напряжения, но вместить, а главное накормить всех желающих не мог, не мог физически. Попасть в него можно было в перерывах между занятиями, вероятность чего была полтора процента, в личное время после обеда, за сорок пять минут с вероятностью пятьдесят процентов. В выходные дни вероятность повышалась. В установленное распорядком время чепок был полон всегда, в нем стояла курсантская очередь, и даже если она была маленькая, она не двигалась, потому что один представитель классного отделения принимал заказы от всех своих, в очереди он стоял один, а за столом сидели в ожидании пять.

В чепке курсанты делились на две категории. Компании, которые проедали все деньги в два захода, и экономисты-одиночки, которые тянули по чуть-чуть весь месяц. Компании гуляли широко, с размахом. Их столы ломились от тарелок с жареной печенкой, ее продавали кусками на развес, бутербродов с колбасой и сыром, пирожных трех четырех видов, пакетов молока и прочего… Тут под печенку велись задушевные, дружеские беседы, тут ели не спеша, зная, что следующего раза возможно не будет до следующей «получки». «Экономисты» ели молча, в одиночку, пакет молока -14 коп. и песочное пирожное-14 коп. Именно из-за "экономистов" чепок не справлялся с работой, эти скряги, отстаивая длинные очереди, покупали на тридцать копеек и не давали большим компаниям, скинувшимся по крупному отрываться по полной.

В учебные дни после 16-00 в чепке оставалась специфическая публика – «больные», после посещения санчасти, дневальные , оторвавшиеся от суточного наряда, спортсмены, «спешащие» на тренировки и простые курсанты, оторвавшиеся от сампо… Находиться в составе этой группы было опасно. К чепку подтягивался патруль, и все засидевшиеся, имевшие «алиби», легко могли оказаться в крепостной комендатуре у коменданта майора Лещенко.

Бдительная работа патрулей и комендатуры тем не менее не помешала второкурснику с первого факультета залезть ночью в магазин у столовой. Набрал он там много вкусностей, прятал все на валах, но был изобличен. Судили парня в курсантском клубе именем Латвийской советской социалистической республики, из перечисленного на суде украденного, я запомнил несколько десятков плиток шоколада «Золотой якорь» и радиоприемник «ВЭФ».

Для дополнительного продовольственного обеспечения курсанта оставался еще один вариант – магазин в жилой зоне крепости. Нахождение и хождение курсантов там было под запретом, строжайшим. Там же находилась комендатура коменданта, там же интенсивно прочесывали улицы патрули, там же можно было легко нарваться на командира роты и командира взвода, поэтому проникновение в этот «запретный район» требовало от курсанта смелости, решительности и инициативы. Проникали в жилую зону через забор, чаще всего возле почты. Но вариантов с забором было много, у каждого был свой, в зависимости от складывающейся оперативной обстановки. В магазине можно было купить большой батон за 25 коп и банку сгущенки за 65 коп. Обладатель такого набора обеспечивал праздничное состояние своего желудка до завтрака. Но в продовольственный магазин важно было не только войти, еще важнее было из него выйти. Это удавалась не всегда и не всем. Вездесущий патруль периодически поджидал у входа выходивших из магазина курсантов и переправлял их «в объятия» коменданта Лещенко. Выходили ли курсанты после Лещенко из комендатуры с батонами неизвестно. Иногда курсантов в магазине спасали продавцы, выпуская их через запасной выход подсобки, и патруль оставался ни с чем. Патрульными в патруле ходили курсанты, команду начальника патруля «догнать нарушителя» они выполняли энергично, но никогда, никого не догоняли. Спина мелькнула над забором, за ним сбежавший был таков.



СТОЛОВАЯ

Училище ело в одну смену. Три с половиной тысячи. Столовая гудела, гремела посудой, пыхтела здоровенными котлами в варочном цеху, в которых наваривалась курсантская еда. Еды было много, вкусной и не очень. На заготовку до прихода роты в столовую приходил дневальный свободной смены, он на двухэтажной тележке получал на раздаче бачки с кашей, тарелки с мясом, чайники с чаем, привозил это к столам и расставлял. На выдаче всегда стояла очередь из тележек, действовать заготовщику надо было быстро и энергично, рота как электричка приходила в столовую по расписанию и опаздывать с расстановкой бачков было нельзя. За каждой ротой в столовой закреплялась официантка, в ведение которой находились хлеб, масло, яйца вареные, ложки, вилки… Молодые официантки были смелыми и мужественными, находится в обществе сотен парней с повышенным уровнем тестостерона было подвигом, а по ротам ходило много невероятных историй о победах в столовой, которым верили и не верили.

В столовой было одно блюдо, оставившее неизгладимый след в памяти – тушеная кислая капуста с кусками картошки. Давали ее зимой с завидной регулярностью, на завтрак. Запах и вкус были потрясающими, и до обеда многие ограничивались хлебом с чаем, а вкусившие несколько часов носили кислый запах в себе. Тем не менее, на каше и щах в ротах появлялись такие «шкафы» из мышц, что на конкурсе культуристов Латвии они могли оказаться в призерах, и майор В.Навроцкий, улыбаясь, формировал из них наряд в городской патруль.

В столовой не только ели. В столовой работали, порой надрываясь и содрогаясь от напряжения. Наряд по столовой был, конечно, не караулом, но не менее серьезным мероприятием. Заступало в него все классное отделение, и работы хватало всем.
Огромная посудомоечная машина тряслась и гудела, ряды грязных тарелок медленно въезжали в ее чрево. Текла горячая вода, от машины поднимался пар, пар как в бане был повсюду, и майка работающего, и от пара, и от работы становилась влажной. Мокрыми были и сапоги. А тарелкам не видно было конца, их подвозили и подносили, их приходилось очищать от остатков недоеденного, сваливая отходы в здоровенные бачки, а когда они наполнялись, все это добро вручную вытаскивалось на улицу и сваливалось в бочку от трактора «Беларусь». Позвоночник трещал от перегрузки, и из первого наряда по столовой, еще старой, я пришел как из ада, разбитый и потрясенный тяготами армейской службы. Работа в наряде по столовой в посудомойке получила веселое название «дискотека».

Проходило в столовой и еще одно ежедневное, вернее ежевечернее мероприятие, чистка картошки. График этой чистки предварительно не доводился. Объявляли неожиданно, после ужина, 415-е чистить картошку. В овощном цехе, картошка, после шлифовальной электрической машины, сдиравшей с нее кожуру, лежала в больших «кастрюлях». Картошки было много, исходя из нормы довольствия и количества курсантов в училище, порядка двух тонн. Эти две тонны нужно было очистить от черных «глазков» и прочей гадости, присутствующей на здоровом картофельном организме. Дело это было довольно трудоемкое, длительное, нудное и унылое. Всё зависело от количества работающих и их энтузиазма. А также от количества сачков, всегда присутствующих во всех трудоемких мероприятиях. Сачки могли ковырять одну картошку пять минут, бережно вырезая из нее замысловатую фигурку. Много продукта откровенно срезалось в отход для ускорения процесса чистки. Очищенная картошка укладывалась в ванны, заливалась водой и в таком состоянии находилась часов шестнадцать до следующего ужина, витамины из картошки за это время «уползали» в ванну, но такими мелочами курсантские мозги не забивались. Другой технологии подготовки картошки на такую ораву не придумали. Применялись и рационализаторские решения. Картошка повторно заваливалась в нождаки, прокручивалась до размера грецкого ореха и чистенькая и светленькая ссыпалась в ванны. Поэтому не приходилось удивляться, что на ужин, картофельного пюре в бачке на столе было «в обрез» и делили на всех аккуратно. В зависимости от применяемых «технологий», обмана и подлога, когда на дно ванны ссыпался неочищенный продукт и сверху закрывался очищенным, чистка продолжалась до двенадцати, до часу, и даже до двух ночи, когда подлог в ванне вскрывался дежурным.

40 летию выпуска 41 роты посвящается

Двинская повесть

продолжение

УВОЛЬНЕНИЕ

Увольненье начиналось с четверга
Я записывался в список в пятый раз
Но тяжелая сержанта кочерга
Разбивала мой порыв без лишних фраз

Оставался я дневальным со штыком
Сердце билось разрываясь от тоски
Заливал в чепке я горе молоком
Набивая в рот песочного куски

Город яркими гирляндами манил
Звал призывно городской кинотеатр
Я надежду встречи с городом хранил
Изучая свой казарменный театр

В нем актеры были все как на подбор
Разрывались куклы в вате во дворе
Шел на ротной сцене яростный разбор
В ярко красочном курсантском кабаре



Крепостной каменный круг замкнулся. Мир сузился до казармы и учебных корпусов. Жизнь разделилась на минуты распорядка дня, охраняемого дежурным по роте. Крики сержантов добавляли в этот распорядок яркий колорит, эти крики повторяющихся по несколько раз одних и тех же команд раздражали и давили мозг, оставляя в нем одну мгновенную реакцию на быстрое выполнение команды.

В первое увольнение я попал не раньше ноября. Армейская, уставная бюрократическая машина работала без скрипа. Списки увольняемых составлялись и подписывались командиром отделения, далее их рассматривал и подписывал зам. комвзвода, далее их рассматривал и подписывал старшина, далее их рассматривал и подписывал командир взвода, далее их утверждал командир роты, чья подпись стояла на увольнительной записке. На каждом этапе рассмотрения из списка слететь было легко. Не подошедшее для увольнения курсантское лицо просто вычеркивалось из списка без права замены на другое лицо. И из восьми записавшихся на подписи у командира роты могли остаться трое. Подпольно ходили бланки увольнительных без печати. Шли серьезные эксперименты по переводу училищной гербовой печати на чистые бланки увольнительных с помощью очищенного крутого яйца так и не увенчавшиеся успехом.

До субботы надо было еще не подцепить наряд вне очереди, сразу заменявший увольнение тумбочкой дневального. Но вот суббота наступила.
В шестнадцать ноль ноль старшина выстраивал увольняемых перед казармой и представлял командиру роты поредевшие ряды. Осмотр внешнего вида был строгий, выбить из строя могла прическа и даже неуставные носки. Увольняемые отвечали на вопросы Устава Внутренней Службы ВС СССР, где была большие статьи, поясняющие общие обязанности военнослужащих и обязанности солдата. Оставшиеся в строю, после инструктажа строевым шагом подходили к майору В.Навроцкому и получали увольнительную записку. Далее увольняемые шли походным строем к 28-ому учебному корпусу для инструктажа, формального, у дежурного по факультету. И вот, ворота центрального КПП. В кармане три рубля и я в трамвае.

После крепости и казармы город представал фантастическим миром, спокойным и красивым. Сияла огнями гостиница «Латвия» на площади, а яркие вывески на иностранном языке добавляли к этой картинке ощущение заграницы. Магазины были полны полезными и нужными вещами, на которые не было денег, но их созерцание было интересной экскурсией. Не жалел я денег только на значки, обходя вся ларьки и магазины, где они продавались. Праздничный ужин на рубль в подвальчике на улице, ведущей к вокзалу и вечерний сеанс в кинотеатре «Октобрис». Из кинофильмов запомнился один – «Осень» с элементами советской эротики.

yandex.ru/video/search?filmId=1579594623...21290706-man1-1450-V

После погружения в кино, наступал психологический обрыв, трамвай и крепость. Переход был жесткий, опоздание из увольнения было тягчайшим преступлением и опоздавший мог потом долго не записываться в списки. А по казарме метались отдохнувшие, жевался мускатный орех, не знаю где его доставали. Чистились зубы. Перед ротной канцелярией стояла очередь, в канцелярию заходили по одному, докладывая о благополучном прибытии. В 23-28 влетали последние мокрые «спортсмены», эти уже ничего не успевая пожевать отдавались на весы судьбы. Все заподозренные в употреблении спиртного дышали в мокрый стакан. Учитывая предварительную подготовку, попадались на стаканной экспертизе редко, но попавшие оседали в «черном» списке и «выпадали из седла». А проскочившие заслон герои после вечерней поверки взахлеб делились городскими впечатлениями. Особенно впечатляли рассказы о встречах с девушками, их слушали, смеялись. Но были и серьезные любовные дела не для всех. Увольнение было маленькой яркой вспышкой, яркой потому, что пробивались в него тяжело, и никто не знал, когда наступит следующее.




ИЗОЛЯТОР

Зимой в крепость пришел грипп. Пришел он со всех сторон и от ото всех сторон курсантские роты отступали, неся потери. Длинные очереди больных вставали после обеда в коридоре санчасти, первый курс валился первым, я сломался быстро, с температурой 38 меня определили в категорию легких и направили в изолятор. Под него оборудовали старую казарму напротив западного КПП.

В неярком свете ламп стояли ряды двух ярусных кроватей, забитые больными, лежащими под шинелями. На столе стояла десяти литровая бутыль с желтой микстурой. Я выпил горьковатую жидкость, проглотил какие-то таблетки и залез на свободный второй ярус. Топились огромные печи. Все это напоминало военный госпиталь времен войны. Я лежал под одеялом и шинелью в разламывающемся состоянии, проваливаясь в сон, и это погружение в температурный отдых доставляло радостное состояние покоя. Мне не нужно было ничего, кроме этой кровати, шинели и возможности сна без подъемов и построений.

В казарме текла своя жизнь. Шло небольшое движение. Внизу, на первом ярусе резались в карты, что меня сильно удивило. В сорок первой роте карты я не видел. Игра закончилась плачевно. Влетевший в казарму прапорщик Акулов по кроватям добрался до картежников, раздавая направо и налево оплеухи, игроки прыгали в стороны, разбегались по своим местам и зарывались под шинели. Разорванная колода карт рассыпалась по полу. Стало тихо. А Акулов грозил картежникам высылкой на мороз.

Туалет был белым, от хлорки, покрывавшей всю его мокрую поверхность сантиметровым слоем. Пары хлора били в нос и в глаза, дышать было невозможно, глаза слезились и из нужника больные вылетали пулей.

Температура поднималась. Я это чувствовал по горячему, расслабленному ломающемуся телу, отяжелевшая голова погрузилась в полубред, стало ничего не нужно. Перед глазами встала картинка из фильма «Как закалялась сталь», когда заболевшие тифом кричали «Жарко!» и выбрасывались из барака на снег. Утром, после градусника, меня перевели в госпиталь.




ТЕЛЕФОН

Не целованные мальчики
Выходили из ворот
С не целованными девочками
Заводили хоровод

Первокурсник с первокурсницей
В такт сердца, рука в руке
Звезды змейкой серебристой
Отражаются в реке

Поцелуй волшебный, первый
Тихий шепот, звонкий смех
Увольненья час мгновенный
За трамваем резвый бег

А за стенами высокими
Не гремит магнитофон
Ждут сержанты зело строгие
Ждет счастливых телефон


Телефон был один, и был он необычный. Вернее это был обычный телефон-автомат, из которого за две копейки можно было позвонить в город. Но этот телефон висел в крепости, на торце здания чепка. У него не было даже будки, как у городских собратьев. Телефон был один на три с половиной тысячи курсантов, из которых нескольким десяткам было просто необходимо именно сегодня, срочно позвонить в Даугавпилс. Телефон приобретал магическое значение, от него зависели судьбы и биографии звонивших и об него разбивались последние надежды.

Телефон старался, он готов был работать круглосуточно, он готов был соединять и приглашать городских девушек на встречи, но он был один, и задыхаясь от напряжения, он не успевал. Очередь влюбленных с синими погонами была постоянной не меняющейся величиной, превышающей десять человек. Предварительной записи не было, и десятый, учитывая среднее время разговора более пять минут, понимал, что почти час отсутствия в роте было непозволительной роскошью. Теоретически, позвонить можно было ночью, но как бы это выглядело, в два часа ночи сказать - пригласите N.

Почему телефон был один на три с половиной тысячи курсантов, почему это не замечал женсовет при политотделе и начальник училища, Анатолий Константинович Хабаров, неизвестно. Возможно, надо было радоваться тому, что телефон вообще имел место быть. А курсант, курсант влюбленный, курсант потрясенный от знакомства с девушкой, курсант обалдевший от первой, второй, третьей любви, можно сказать, курсант с поехавшей крышей от любовных грез и переживаний, этот курсант попадал в сложнейшую жизненную ситуацию. Он находился в роте, командование которой грубо и бесцеремонно нарушало права влюбленного молодого человека. За высокой крепостной стеной, за толстыми стенами казарм обрывались связующие нити, рушились надежды и мечты. Вспышка счастья превращалась в трагедию. На вечере отдыха курсант знакомился с девушкой из Даугавпилса, он посвящал ей весь вечер, он светился радостью, будучи приглашенным на белый танец, он получал телефон общежития педагогического института и даже квартиры, он назначал свидание на следующую субботу в шесть часов вечера. Он планировал, он ждал, надеялся и верил, что счастье рядом. Но как можно было что-то планировать курсанту в 41-й роте майора В.Навроцкого, где командирами взводов были капитаны Левусь, Параконный и Варфоломеев. Над планами людей улыбается бог, над планами курсанта 41-й роты улыбались непредвиденные обстоятельства. Субботние планы ломались о незапланированный наряд вне очереди, о дежурное подразделение, о ротную тревогу, о настроение командира роты и командира взвода. Увольнение испарялось мгновенно прямо в строю на инструктаже увольняемых и был просто запрет увольнений для всех со ссылкой на штаб училища. И даже с увольнительной, переодев брюки-клеш, можно было нарваться на коменданта, но это уже был особо тяжелый случай.

И сообщить, дать весточку о себе можно было только по телефону, а там стояла очередь, периодически разгоняемая патрулем. Девушки долго не ждали, они считали себя обманутыми и покинутыми, и быстро находили себе на замену другого, более удачливого курсанта. Сколько было поломано судеб у училищного телефона, скольким знакомствам не удалось довести первые впечатления до любви и счастья. Сколько отчаянных голов днем и ночью, утром и вечером бросались из-за любви в самоволки, их задерживали и сильно наказывали, но они продолжали прорываться в город.

А очередь у телефона стояла, она стояла, стояла, стояла, «здесь с девочкою я прощался навсегда». Влюбленных лечили. Лечили в роте. Распорядком и Уставом внутренней службы ВС СССР, автоматом с противогазом, строевой подготовкой, нарядами, кроссом и марш-броском. Лечили хорошо. Свадеб на третьем курсе было немного.




ДЕЖУРНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ

Дежурное подразделение было в расписании занятий, и эта дата была коварной лотореей. Она могла проскочить через расписание тихо и незаметно, как в песне «вот она была и нету». Но эта же дата могла доставить много трудоемких хлопот в любое время суток. Один раз отделение попало на тушение лесного пожара, один раз на разгрузку боеприпасов. Но это была мелочь, нас ждал «счастливый билет».

В студеную осеннюю пору, когда считанные минуты отделяли роту от отбоя, дежурное 415-е классное отделение было построено, переодето в подменку и под командой командира взвода С.Варфоломеева прошло Северное КПП. За северным городком, на железнодорожных путях нас ждал вагон с углем, шестьдесят тонн. Для всех уголек был первый, первый в жизни. Ясно было одно, работы хватит всем, работать придётся долго и напряженно, что никто не хотел. Появились инструменты, лопаты, ломы, кувалды. Наступило и первое разочарование, из открытых лючков уголь ссыпался плохо. Первые часы прошли на остатке «энтузиазма». Сверху, в вагоне уголь долбили ломами, он сыпался у вагона, и его надо было откидывать, откидывать, откидывать… , а лопаты в уголь входили плохо, тяжело входили. Остатки энтузиазма пропадали по мере уставания от ковыряния, а почерневшие от угольной пыли лица ночью были видны не очень.

Подумалось, за какие грехи отделению выпало такое наказание. Грехи, конечно, были, но чем были лучше нас другие, которые сейчас спали в теплых казармах.
Уголь ссыпался, с двух сторон вагона росли кучи и конца этому процессу было не видно. Грустная картина с большим воспитательным зарядом. К двум часам ночи перспектив на остаток сна в казарме не осталось. А сон курсанта был самым дорогим капиталом, и если этот капитал терялся в тяготах армейской жизни, это приносило большие страдания молодому организму. И страдающий от недосыпа организм долго не сопротивлялся, он восполнял утраченное любыми возможными и невозможными путями. Это было неправильно, это нарушало установленный порядок и распорядок, но все сдавались без сопротивления. Клевали носами на занятиях и сампо разгильдяи, но в этих же рядах были замечены отличники-ботаники и даже кандидаты и члены партии. Какие «подушки» мастерились на столах из шапок! Какие борозды оставались на лицах крепко уснувших в момент проверок командиром взвода. Все улики были на лице. Проникновенная речь командира взвода проникала в организм попавшего перекошенного лица, бодрила и настраивала на лишение очередного выхода в город.

Уголь ссыпался, кто по сколько кидает в темноте не видно. Кидает и кидает, работает человек, и если кто-то рядом кидает больше, это очень хорошо, значит работа будет завершена быстрее, главное, чтобы этот широко кидающий быстро не уставал.

Лица черные
Напряженные
Этой ночью мы
Запряженные

Варфоломеев ходит вокруг, подстегивает, повезло и ему. Ночь продолжалась, она переходила в раннее утро, но в темноте это было незаметно. И покидав уголь шесть часов лопатой, я вдруг оценил чистую ротную казарму, до которой было еще далеко.
Работу важно было не только начать, еще важнее ее надо было правильно завершить. Вагон был очищен от угля, но теперь надо было очистить рельсы, откатить вагон, и откинуть весь уголь с двух сторон от рельс на один метр. А кучи, большие кучи угля лежали на рельсах и под колесами, и этот последний метр в конце оказался из-за высоты куч самым хреновым. С ним пришлось еще побороться.

Заканчивается когда-то все. Закончился и вагон с углем. Кувалды забили замки на лючках. Шестой час утра. Лопаты сложены, идем в казарму, идем молча. Казарма смотрела приятные сны, а мы смывали в умывальнике черную пыль с ушей и засыпали быстро, понимая, что сон будет коротким, но были какие-то смутные надежды на отдых. Подняли нас в семь тридцать и отправили на занятия. Школа Навроцкого. Больше в «дежурство» вагоны нам не попадали, что было очень справедливо и правильно.



СОРВИ - ГОЛОВЫ


Голос Навроцкого накрывал роту. Он был все проникающий, до пяток, и не было ни одного закоулка в казарме, где можно было укрыться, спрятаться, притаится и забыться от этой постоянно присутствующей готовности куда-то бежать и что-то делать. Командир роты выплескивал вулканическую энергию, и в этих энергетических волнах барахтались и кувыркались сто восемьдесят человек сбиваясь в единую массу, от которой постоянно отрывались и бились о наряды вне очереди те, кто не понимал происходящего и не улавливал нужного направления движения. Казалось в этой уставной сорок первой круговерти пар из роты был выпущен полностью, вольнодумие было подавлено, а дурные мысли возникали лишь в фантастических образах, не имея никакого практического воплощения. Но сдавленный до предела уставным обручем ротный котел неожиданно выпускал пар с таким свистом, от которого долго - долго приходили в себя жители сорок первой казармы.

Лететь по наклонной без тормозов могли не все, но лихость этого полета завораживала и тащила за собой неожиданную группу, прирастающую быстро, на ходу, когда под свист в ушах каждый видел, что может разбиться, но летел уже плохо осознавая происходящее. Сколько 415 классное отделение рассыпало по своим карманам патронов к АК-47 из разбитого ящика на складе оружия и боеприпасов училища не знали в самом 415 классном отделении. Видели только загребающие горстями руки.

Ночью во дворе под окнами казармы рвануло, тишину разорвали выстрелы, гулкое эхо, перекатываясь по крепости, создавало жуткую картину перестрелки. В тлеющей, подожженной вате патроны летели в окна и стреляли, стреляли, стреляли… Вокруг казармы бегала резервная группа караула, светили фонарики дежурных, а в кубрике второго этажа засыпали виновники ночного переполоха с повышенным адреналином в крови, засыпали герои, имена которых знал узкий круг, стянутый непробиваемой круговой порукой. Все знали, что будет завтра, и от этого приближающегося завтра становилось неспокойно и тревожно. Никто не знал, все ли было сброшено.

На следующий день Василий Навроцкий рвал казарму.

А мы стояли Смирно! и смотрели
Как на пол с хрустом тумбочки летели
За ними одеяла и подушки
Понятно стало - это не игрушки

Наш дом был разрушен до основания, перемешан, порван в клочья. В кучах разбросанного курсантского добра рылись командиры взводов, искали вещдоки. Навроцкий уже не кричал, но от его лица веяло такой готовностью к расправе, что по спинам стоящих пробегал холодок. Казалось все, продолжить спектакль мог только сумасшедший. И он продолжил, оставшись безымянным даже для узкого круга. На вечерней поверке рота с Навроцким стояла во дворе, у забора дымил мусорный бак, и под перекличку старшины бак начал стрелять.
Воронин – Ба-бах! Гальмуков – Ба-бах! Горбатушков – Ба-бах! Бак стрелял, и под эти выстрелы, под окаменевшее лицо командира роты восторг сменился унынием, стало понятно, что спать сегодня не придется. Ночью сорок первая побежала…





Я никогда не буду первый
В бегущей роте сорок первой
Но я не буду и последним
Я расшибусь, но буду средним

ТРЕВОГА

Из старинных из ворот темной ночью
Выбегали мы в поля Погулянки
В тех забегах больших и не очень
Забывались самоволки и пьянки

Издыхали на хвосте дезертиры
Забывая про Устав и Присягу
Били матом в спины их командиры
Добавляя издыхающим шагу

Выходили все грехи «с легким паром»
Телу взмокшему было нескучно
Пропади оно все просто задаром
Рот открытый хрипел беззвучно

Сорок первая бежала. Бегом это назвать было трудно. Скорее она двигалась какими-то дергающимися рывками, растянувшись в темноте вдоль дороги. Первый взвод уходил вперед, второй и третий отставали, и все попытки третьего взвода держать дистанцию, в темноте ни к чему не приводили. Топот сапог был тяжелый, и сама рота двигалась тяжело словно перегруженный состав в гору. Бежать мешали шинели, подвернутые за крючки к ремням, автоматы, магазины, противогазы, вещмешки с ОЗК, плащнакидками и котелками. Все это хозяйство бежало вместе с ротой, быстро выдавливая из курсантского тела силы. Для полного счастья не хватало касок, но и без касок рота задыхалась, сплевывая слюну из пересохших от бега глоток. Куда бежала сорок первая не знал никто, кроме командира роты майора Василия Навроцкого. В голове колонны первого взвода он гнал роту вперед по едва ощущаемой в темноте дороге, на которой давно закончился асфальт.

Огни северного городка были уже не видны, в темноте по сторонам местность была непонятная и незнакомая, от постепенно возникшего леса стало еще темнее и видны были только спины и затылки впереди бегущих. Дышать из-за тяжелого бега становилось все труднее, горло перехватывал спазм, стало слышно сердце, которое колотило часто, проталкивая литры крови от ног к голове, а пот выходил из спины маленьким ручейком, пропитывая нательную рубаху. Силы заканчивались. Наступал момент, называемый «не могу». Те кто его не «пробивал», оттягивались назад, в хвост, где крики сержантов заставляли их двигаться в полуобморочном режиме. Остальные бежали перешагнув рубеж «не могу», бежали «через не могу», пытаясь не отставать от коней, которые были в каждом отделении и для которых слово «не могу» на маршах не существовало. Содрогающийся от напряжения организм работал на каких-то импульсах, он улавливал только мелькающие спины и крики команд, разрывающие ночную тишину.


Эти крики разорвали спящую казарму командой «Рота, подъем! Тревога!», которая в 41-й ничего хорошего не предвещала. Отделения прыгали возле коек натягивая на себя бриджи с сапогами, ответственные за окна навешивали на них одеяла для светомаскировки, сержанты кричали команды «Становись!», а в распахнутой «оружейке» ждал автомат с вещмешком. Выбегала из казармы рота быстро и споро, минут за десять. В темноте внутреннего дворика, проверялось оружие и снаряжение, командиром роты принимались доклады командиров взводов.

Минуты стояния разделяли курсантскую жизнь на две части. Одна оставалась за занавешенными окнами казармы, другая была неизвестна, пока неизвестна и перед этой неизвестностью у меня вдруг возникло ощущение покинутого дома. Ощущение было странным потому, что домом была казарма, в которой моими были только кровать, табуретка и полтумбочки. Но сейчас, ночью, лишившись этого, я чувствовал себя отрезанным ломтем, брошенным в никуда, и от этого становилось грустно и тоскливо. Моим теперь был только вещмешок. И автомат, неоднократно отстрелянный, вычищенный и ухоженный, от длительных прикосновений ставший в руках привычным повседневным предметом.

Команда «Направо, шагом марш!» резанула, повернула и повела. Поехали! Пока идем. За северным городком побежали... Первый километр ничего, дальше начинает мешать амуниция, тянет ремень подсумок с тремя магазинами, лямки вещмешка давят плечи, а шинель давит грудь, не давая набрать воздуха. Главное не сбить дыхание, тогда захлебнешься от напруги, отяжелевшие ноги выпадут "из частоты" и ты "сдохнешь" на этой дороге. Дохнуть нельзя, сорок первая показывает ротному характер, не сдается и не молит о пощаде, она прет, обливаясь потом, чертыхаясь беззвучным матом, и в этом движении угадывается такая внутренняя сила, которую Навроцкий чувствует нутром, уводя роту все дальше и дальше в лес.





КРЕПОСТЬ

Крепость дышала историей, но это дыхание ощущалось слабо. История крепости и история старой русской армии в ней стоявшей, была закрыта покрывалом забвения и молчания. Историческая память, историческая связь веков и поколений была разорвана. Огромный каменный обруч из стен опоясывал гарнизон новой советской армии, история которой началась 23 февраля 1918 года. Эта, новая история была написана на стендах ленинских комнат вместе с историей училища, интересовались курсанты этой историей мало, а в аудиториях на занятиях и семинарах они изучали Историю КПСС, погружаясь в библиотеке училища в ленинские работы.

История крепости, письменная, в крепости отсутствовала. Вернее ее присутствие курсантами не ощущалось. Не было книг, не было памятных табличек на зданиях казарм и арсеналов. Для исторической памяти на здании штаба училища висели две мемориальные доски, на одной было записано, что в крепости томился друг А.С,Пушкина Вильгельм Кюхельбеккер, декабрист, на другой была информация о поэте Мусе Джалиле, сидевшим в застенках крепости в период фашистской оккупации.

Всю остальную, закрытую историю крепости курсанты осваивали самостоятельно. Начиналось это освоения со старых казарм, они впечатляли метровой толщиной стен, закругленными арками кубриков, бетонными полами, натираемыми мастикой как в XIX веке. Именно на этих полах связывалась история поколений, и надраивая мастикой пол во взмокшей от пота майке, курсант чувствовал, чувствовал интуитивно сколько пота было пролито над этими полами в предшествующие годы, далекие и близкие. И с незапамятных времен доехало в казарму «изобретение» - волокуша, которую тащили по полу как плуг, оставляя исторический след сверкающей мастики.

Далее, историческое освоение крепости переходило на валы, летом они покрывались зеленой травой, и на этом кусочке природы, среди кустов и деревьев, отдыхали уставшие курсантские тела от казарменной суеты. Стены крепости были неприступными, спрыгнуть с них без переломов было невозможно, но по всему периметру крепостных стен были сделаны секретные проходы, слазы. Первыми их проделали курсанты 50-х годов, расширили и улучшили их конструкцию курсанты 60-х, а курсанты 70-х нагло пользовались трудом предшествующих поколений. Географическое расположение крепости в стороне от центра города Даугавпилса, ее мощная стена доставляли большие сложности для самоходчиков. И именно слазы позволяли им беспрепятственно прорываться по неотложным делам в город. Количество слазов и их характеристики до конца не изучены, не освещен этот вопрос и в известной книге «Крепость на Двине».

Наиболее удобные были со стороны казарм первого факультета и слева от центрального КПП, оттуда открывалась прямая дорога на дамбу реки, вдоль которой бежали в спортивных костюмах самоходчики, чаще в выходные дни и ночью. А напротив казармы второго и четвертого факультета слаз имел другое предназначение. По нему можно было легко спустится в училищный тир и поиграть в футбол среди мишеней. И снизу, стоя у крепостной стены, трогая эти огромные гранитные камни руками, возникало какое-то легкое ощущение прикосновения к истории, правда быстро проходящее.

По училищу стояли старинные пушки. Самая известная пушка стояла возле западного КПП. Ходило много устных легенд, что эта пушка в какие –то года стреляла по выпуску самопальными курсантскими зарядами, но письменные свидетельства этих салютов общественности не предъявлены. Возможно именно поэтому ни одной пушки не стояло возле казармы второго факультета во избежание экспериментов со старинной артиллерией.
В училищном сквере стоит исторический памятник – фонтан из трех пушек. Но этот исторический монумент привлек внимание не всех, во- первых от исторического восприятия сквера отвлекал стоявший напротив чепок. Во- вторых, курсанты, выгребая в сквере кучи опавшей листвы и выметая его дорожки метлами, не думали об истории, они думали о другом, поминая это историческое место добрыми историческими русскими словами. И бюст тов. Сталина с постамента в сквере был убран весьма кстати.

Музея в крепости не было. Куцые исторические брошюрки, выпускаемые кафедрой общественных наук к юбилеям училища интереса в курсантской среде не вызывали и исчезали также незаметно, как и появлялись. Советские городские власти были от крепости в полной стороне, а военное руководство делало в ней все что хотело. В 50-е годы снесли костел, равелины и редуиты вокруг крепостных стен были заброшены и частично разобраны. Но стояли казармы и здания, стояли хорошо. Сейчас крепость представляет из себя печальное зрелище. Большинство разрушенных зданий восстановлению не подлежит.



ЭВКАЛИПТ

«Все, что происходит за пределами антенны – неизвестно»
(неизвестный радист)


"Эвкалипт" нависал над спальным помещением светло-коричневым полотном, он был большой, могучий, ветвистый. С ветвей свисали лампы, транзисторы, конденсаторы, катушки... Он был не он, он был - она, радиостанция Р-832М самолета МИГ-25. Она, радиостанция, была первой у всех, и все старались добиться успеха, добиться победы.

Принципиальная схема Р-832М("Эвкалипт") появилась в классе, и с ее появлением началось серьезное радио. По этой радиостанции летчик связывался с руководителем полетов, с КП, с этой радиостанцией летчик жил в полете. В 415 классном отделении началась легкая паника. Схема свисала от потолка до пола, занимала всю стену от окна до двери. Возле нее стояли, «щупали», гладили, смутно представляя, что предстояло впереди. Подполковник Бурлачко, начал свой большой, подробный рассказ, длившийся два месяца. Разжевывалось все поблочно, по цепочке. От ларингофонов летчика формировался сигнал, начинавший «путешествие» по блокам до антенны, а от антенны, принятый сигнал «путешествовал» до шлемофона летчика. В каждом блоке с сигналом разворачивались большие события, о них рассказывал Бурлачко, а учебника по Р-832М не было.
В конспекте это выглядело примерно так:

[i]Утроитель частоты, предназначенный для работы в диапазоне ДЦВ, выполнен на лампе Л3 по схеме с общим катодом. Напряжение с контура генератора подается в сеточную цепь лампы Л3 через разделительный конденсатор С11. Оптимальное для режима утроения частоты напряжение смещения на управляющей сетке лампы Л3 подбирается делителем на резисторах R12, R14, на который поступает напряжение — 50 В. В анодную цепь лампы Л3 через разделительный конденсатор С14 включен колебательный контур, который представляет собой четвертьволновый коаксиальный контур прямоугольного сечения, укороченный емкостями конденсаторов С17, С19, С20 и настроенный на третью гармонику плавного генератора.
[/i]

Ситуация напоминала кинофильм «Наваждение» с Шуриком и конспектом.
Конспект диктовал Бурлачко. Наряд по роте пробивал в конспекте невосполнимую брешь, наряды вне очереди просто убивали, расширяя эту брешь до пропасти. Конспект надо было переписывать, а хороших стенографистов в отделении были единицы. Схема висела, к ней подсаживались с разных сторон, по одному и группами, на табуретках раскидывали мозгами и открывали для себя главное, полностью все это выучить невозможно. Тут надо было понимать. Например, я выучил, что

Оптимальное для режима утроения частоты напряжение смещения на управляющей сетке лампы Л3 подбирается делителем на резисторах R12, R14, на который поступает напряжение — 50 В.

А как это конкретно происходит в делителе на резисторах при поступлении напряжения? Этого в конспекте не было. Это нужно было усваивать и понимать с предыдущего предмета «Электро-радио цепи» про делители. Вязать «связки», как говорят каратисты. И если ты не понял, что происходит при прохождении тока в лампе, транзисторе, резисторе, катушке трансформатора, если ты не понял работу транзистора с его токами коллектора, эмиттера и базы, тебя на экзамене сольют в «коллектор», радиоколлектор.

Народ посерьезнел, шутки закончились, на сампо стало тихо, перестали спать, перестали мечтать, все мечты уперлись в схему Р-832М. В соседних классах было еще хуже. Бедные эрлэошники! Радиолокационный прицел «Смерч» был огромный и секретный. Что в нем осталось секретного после угона МИГ-25 капитаном Беленко из Чугуевки от техника самолета Одинокова в 1976 году, не знаю. Учили эрлэошники «Смерч» только в классах, а конспекты запирались в чемоданчики. Хорошо, что меня миновала эрлэошная чаша.

«Эвкалипт» пришел в казарму. Теперь он висел по вечерам и по выходным в спальном помещении возле кроватей, с ним засыпали и с ним просыпались. Учили частями, учили с разных сторон, а зубрежка конспекта ясности не вносила. Первый зачет по Р-832М для меня закончился трагически – «НЕУД». Это был удар ниже пояса, у меня два дня было состояние «ударенного пыльным мешком по голове». Хорошо, что это был "Эвкалипт", была еще старая радиостанция, Р-802 "Дуб". Получилось бы красиво - дуб не сдал "Дуб"! То, что зачет не сдало полотделения, удар не смягчило. Неожиданно, зачет сдали твердые середнячки. Находиться в таком позоре, в такой группе было невыносимо. Появились страх и неуверенность за будущее. Надо было что-то делать. В лаборатории я расписался за техническое описание Р-832М, зеленая книга была большой, и теперь я не выпускал ее из рук. Само описание ясности не добавило, в дебри Бурлачко оно не влезало, но в нем были схемы, и теперь я освободился от общей клеёнки. У меня схемы были свои, с ними я жил, спал и даже ел. Учеба продолжалась и после отбоя, и только обреченные забивали на все и крепко спали, понимая, что второй зимний отпуск им не увидеть.
Зачет по Р-832М я сдал, но понял, что по радио я ничего не знаю. Из отпуска в моей тумбочке появился толстый учебник «Радиоприемные, радиопередающие устройства». По нему я на сампо проходил неусвоенный радио курс. Я понял, что настоящий радист - это не профессия, это совпадение таланта с состоянием души, радист должен читать радиосхемы как книги, легко и быстро, он должен творить чудеса с паяльником над платами, он должен быть постоянным конструктором радио. Таких в отделении были два – три. Я в их число не входил.



ВЫПУСК

Солнце светило. Летний солнечный свет заливал старые крепостные казармы и учебные корпуса, он заливал училищный плац, окрашенный синими парадными мундирами. В белых серебряных погонах, затянутые желтыми узорчатыми ремнями на плацу встали коробки выпускников. Наступил тот величественный момент прощания с крепостью, который долго ждали, к которому долго шли, к которому так стремились, и сейчас он разворачивался ярким, красочным, торжественным, неповторимым ритуалом, проходящим раз в жизни.

В белом парадном мундире, расшитом позолотой наш генерал, Хабаров, вышел на плац. Раскатами прокатилось «Здравия желаем…, Ур-а-а…». Ударил оркестр, воздух разорвался от грома марша, и вдоль синих шеренг пошло Двинское Знамя. Под этим Знаменем в 1949 году стоял первый выпуск, под этим Знаменем мы приняли Присягу, и сейчас под ним стоял выпуск двадцать девятый. И за колыхающимся алым полотнищем уже виднелись далекие и близкие гарнизоны, виднелись гудящие самолеты, на которых двинцы покажут и докажут, что их хорошо научили авиационно-техническим премудростям. Впереди был большой военный путь, путь непростой, путь многолетний, о котором никто из стоящих в строю лейтенантов еще ничего не знал, но готов был его пройти.

С команды «К торжественному маршу!» наступил последний крепостной парад. Коробки повернулись и пошли покачивающимися, ровными шеренгами. Горсти серебра праздничным салютом взлетели вверх перед трибуной, раскатывающиеся монетки зазвенели под каблуками, и под этот шелест металла был окончен курсантский поход. Букеты цветов, улыбки и поздравления, сияющие глаза жен и невест, родителей и друзей.

А грусти расставания с крепостью не было. И никто тогда не знал, что спустя много лет эта грусть придет, когда память приоткроет эту выпускную страничку, и толкнется сердце, и в налетевшем юношеском порыве полетит туда, на Двину, к стоящему на крепостном валу худенькому мальчику в синих погонах, разглядывающему пролетающие облака.


Мы кидали серебро высоко
Провожала крепость нас далеко
Пожелала нам она добрый путь
Наказала, ты меня не забудь
Обещаю, что к тебе я вернусь
К старым стенам я душой прикоснусь

И с валов задрав голову ввысь
Разгляжу пролетевшую жизнь




3 взвод

командир взвода капитан Сергей Варфоломеев


415 классное отделение





слева направо
сидят: Передерин Сергей, Прохоркин Алексей, Тихомиров Игорь, Ануфриев Николай, Фролов Анатолий, Фантугин Сергей, Зражевский Евгений, Долженко Виктор, Луцкий Владимир
стоят: Шеремет Валерий, далее четвертый - Соловьев Валерий, Точилов Александр, Гудков Александр, Советов Владимир, Дубовой Сергей, Гаврилов Иван, Ковтун Александр, Криушин Михаил, Чернышев Владимир, Гуськов Александр, Тимченко Валентин, Дорошков Владимир, Лапинский Валерий. Обозов Александр


В центре, Саша Хлестунов, единственный профессиональный штангист ДВАИУ 1975-1978гг, кандидат в мастера спорта.




слева направо:
Ковтун, Гаврилов (КО), Никульшин, Холод, Прохоркин, Ягудин (ЗКВ), Точилов, Обозов, кажется в брюках клеш, Долженко в клешах, Тимченко в клешах
сидит Коля Ануфриев в клешах
Саша Обозов с клешами удивил, будем разбираться куда он докатился...


Саша Хлестунов, Игорь Дымченко, Саша Ковтун




Владимир Дорошков


Сергей Дубовой и Валера Лапинский. 2-й курс, какие сапоги!



Дежурное подразделение. Хоз работы. Копаем канаву.
Слева направо: Соловьев, Лапинский, Никульшин, Тимченко, Передерин, Фантугин, Ковтун, Дорошков, Гудков. Впереди - Витя Долженко.


Криушин, Прохоркин, Долженко, Дорошков




список и места распределения по выпуску

1 Ануфриев Коля - Красноводск Миг-23
2 сержант Гаврилов Иван - Васильков Миг-25

3 Гудков Саша - Насосная Миг-25

4 Гуськов Саша - Кричев Миг-25
5 Долженко Витя- Кричев Миг-25
6 Дорошков Вова- Домбаровка Миг-23
7 шеф сержант Дубовой Сережа - Елизово Су-15ТМ

8 Дымченко Игорь - К

Спасибо Миша. Разъясни пжл. вот эти цифры - “Я хочу!”, пронизывало три с половиной тысячи человек, из которых отбирали 1800 будущих курсантов ДВВАИУ. сколько вас набирали???, - ведь дальше по тексту у тебя идет речь о 90 душ на роту?

В 1975 году набирали:

высшее училище

11 и 12 роты 1-й факультет

25, 35, 45 роты

среднее училище

4, 6. 10 роты 1 факультет

21, 31, 41 роты ( в каждой было по 6 классных отделений). Более 180 человек в роте. У нас в 41-й было 188. Выпустили - 177

1800 было набрано в 1975 году всего и на высшее и на среднее. Информация из книги О.Морозова "Крепость на Двине. В 1975-1976гг в училище было максимальное количество курсантов за всю его историю, по моим подсчетам порядка 3500 человек. "На плац не влезали".
В старой столовой на "дискотеке" был дикий ужас от количества посуды и отходов.

Майкл, а что за заветные буквы РСО?

Спасибо, Майкл! Замечательные воспоминания! Я ведь тоже набора 1975 года.
Кстати, не помню чтобы на нашей присяге, кто-то «на плац не влез».
Проблему решили, поставив столы в несколько рядов.
У Вас описан случай, как первокурсник с первого факультета залез ночью в магазин и обворовал его.
Наш «кадр» из одиннадцатой 1975 года набора. Только он уже был почти третьекурсник, закончил второй и перешёл на третий. Будучи дежурным по нашей роте, он заранее спланировал эту операцию. Днём, зайдя в магазин, незаметно открыл шеколду форточки. Ночью отпустил дневальных спать, а сам, закрыв дверь шваброй изнутри, пошёл «на дело». «Взял» он рублей семьдесят кассы, транзисторный приёмник «Океан» и мелочёвку, типа пары коробок конфет.
Вычислил его взводник. Обратил внимание на некоторый «шлейф шика», появившийся у воришки. Обыскали и нашли почти всё. Часть он спрятал на валах, но сдал всё. Двоих ребят дневальных отчислили. Один из них был отличник. А спортсмена нашего (он делал 160 подъёмов с переворотом) отправили на два года в дисбат. Анатолий Константинович Хабаров рассказывал, что тот «с зоны», отбыв срок, просился обратно, в курсанты «высшего», но Хабаров его завернул...
Майкл! На следующий год будет издана очередная книга воспоминаний наших курсантов разных лет выпуска. Ваши воспоминания самый формат. В этом году книга уже сверстана и в печати, а к 2020ому уже есть несколько авторов! Добро пожаловать, если не возражаете!