ЭПИЗОДЫ "НЕ ТОЙ" СЛУЖБЫ

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ

Итак, я занял на койке у тумбочки с аппаратурой место дежурного по ПН ( пунктом наблюдения), предварительно закрыв изнутри дверь в гостинку. Солдатики из отделения охраны Особого отдела не должны были и краем глаза видеть аппаратуру и магнитофон. Нацепил наушники, сразу оценив высокое качество звука, передаваемое с гарнизонной гауптвахты. Были слышны не только шуршания в контролируемой камере № 2, но и шёпот выводных в коридоре губы. Да вот только моя радость по поводу хорошей слышимости вскоре сменилась на ужас от громкого лязга отпираемых замков и засовов, скрипа дверей, шагов особо ретивых выводных. Звуки дико били по ушам, а уменьшение громкости шло не линейно, а по экспоненте – чуть прикрутишь и почти ничего не слышишь.

Так прошли первые двое суток «сидения» на ПН. Наш объект, будучи в одиночестве в четырехместной камере, ни с кем не общался, разве что с выводными и по нужде. И тогда его решили «активизировать». Уж не знаю кому из начальства пришла идея посадить к нему в камеру его земляка, литовца из ОБС РТО по фамилии Касткявичус. К тому же сам Касткявичус не имел никакого отношения ни к нашим агентам, ни к доверенным лицам. Обычный балбес, пойманный на пьянке командованием батальона. Возможно был расчёт, на что Кондратас доверится Касткявичусу и обозначит место своего тайника с фотоплёнками. Но это была ошибка, ибо они были знакомы друг с другом «шапочно», как земляки, проходившие службу в одном гарнизоне, но в разных частях. К тому же Кондратас и по социальному статусу ( водитель командира полка) и по призыву ( Касткявичус и полгода не отслужил, а Кондратас был дембелем). На что был рассчитан такой «хитрый ход» со стороны моих новых начальников я не могу понять до сих пор.

Начались бесконечные часы моего вслушивания в оживлённую литовскую речь, в которой, по правде говоря, я улавливал лишь отдельные матюки на русском. Естественно, всё это записывалось на магнитофонную ленту в непрерывном режиме, ибо шеф пообещал, что эти бобины мы отошлём на перевод в КГБ Литовской ССР. А толку пока не было никакого. На языке Чюрлёниса объект и его сокамерник болтали непрерывно.

Тут надо сказать, что камера № 2 Домнинской гарнизонной гауптвахты была самой холодной, а на улице была середина марта 1984 года, что в Забайкалье мало чем отличается от января или февраля. Постоянные просьбы от наших «клиентов» к начкарам о переводе в другую, более тёплую камеру, натыкались на немотивированный отказ, ибо заинструктированный Игорем С. начальник губы майор Улаханов, соответственно инструктировал вновь заступающих начальников караулов: никаких переводов губарей из камеры в камеру.

На четвертый день, когда губарям был произведён отбой, нашёлся сердобольный начкар из «двухгодичников», который заходя в каждую камеру стал интересоваться жалобами арестованных. Мои «клиенты» не преминули слезливо пожаловаться на холод и клянчить о переводе в большую общую камеру №6.

- «А откуда вы ребята?» - участливо спросил начкар
- Из Каунаса.
- О, Каунас… Я жил там, хороший город. Мы с вами земляки!
- Товарищ лейтенант, переведите нас в шестую. Тут холодно.

По ушам лязгнул звон засова, и в наушниках наступила почти полная тишина, изредка прерываемая шагами выводных. Ситуацию надо было срочно исправлять, ибо оставлять объекта вне аудиоконтроля, да ещё в кругу лиц, среди которых может оказаться тот, кто по выходу с губы перепрячет тайник, было недопустимо.
Не смотря на поздний час, звоню инициатору разработки Игорю С., рассказываю что произошло. Он успокаивает, обещает всё сделать как надо. Время ближе к полуночи.

Возвращаюсь на контроль, напяливаю наушники, жду. Проходит 30-40 минут и в коридоре губы раздаются матюки майора Улаханова, оправдывания начкара, лязг открываемой и закрываемой двери, а вслед бурные возмущения на литовском и по-русски сердобольного начкара: «Земляк, земляк. С.ка, с.ка!» и непереводимая эмоциональная игра слов на наречии, употреблявшемся портовыми грузчиками Лиебавы. О, если бы Кондратас с Касткявичусом знали причину их обратного перевода из тёплой шестой камеры в свою родную вторую…

Но бурно начавшаяся ночь на этом не закончилась. Около часу ночи в отдел пришёл шеф Николай Васильевич. Видимо, чтобы подстаховать Игоря С., если вдруг начальник губы заартачится. Но Игорь к тому времени и сам всё «порешал». Начальственной поддержки не понадобилось. Зато шеф застал в отделе своего личного водителя рядового Ильина, в состоянии далёком от трезвого и с ходу принял решение водворить своего водилу в камеру к нашим двум литовским «друзьям»: мол ему они безусловно доверять не станут, но пусть уж лучше такая «активизация» объекта ( а вдруг занервничает и сделает ошибку, начав искать связи среди караульных?)

О, лучше бы шеф не делал этого. Ведь известно, что личные водители командиров любого ранга это почти что родственники. Слишком много им доверяется, слишком много они видят и слышат из того, что другим видеть и слышать не положено ни при каких обстоятельствах. Слепо-глухо-немым личный водила быть не может по определению, а вот помалкивающим быть обязан.
Забегая на последующие несколько лет вперед, скажу что приняв в оперативное обслуживание учебку на ст.Карымская, где готовили водителей ТЗ, АПА, воздухо- и кислородозаправщиков, я подбирал среди них водителей для нашего отдела. Понятно, что после перевода в ОО КГБ служили в почти райских условиях, не сравнимых с аэродромными. Но критерии отбора были крайне жесткими, да и спрос намного суровее.

Кто подбирал упоминаемого рядового Ильина мне не ведомо, но то что я услышал из его уст во время негласного аудиоконтроля было «за рамками». Оклемавшись и разговорившись с Кондратосом, наш водила стал рассказывать тому как он привозил пьяного Николая Васильеыича с охоты, как вместе с его женой они заволакивали шефа в квартиру и прочие подробности личной жизни, не подлежавшие огласке

Видя, что от разговорчивости Ильина вреда может быть больше, нежели от «хитрой задумки» Николая Васильевича, я разу же его уведомил, дав прослушать с магнитофонной ленты излияния его личного водилы. Такой ярости своего начальника я не видел ни до ни после. Несколько раз, успокоившись и повторно прослушивая запись, он снимал наушники и по несколько минут смотрел в одну точку, говоря мне: «Ведь врёт же, тварь!»

Понятное дело, что через пару часов Ильина и Касткявичуса перевели в другие камеры: Ильина - в КПЗ, Касткявичуса – в общую. Оставшийся в одиночестве Кондратас сутки молчал, а потом, когда сменился караул, попросил одного из выводных передать записку одному из своих сослуживцев. О связи объекта с этим человеком мы не знали ничего. Совершенно ничего!

Записку удалось перехватить до смены караула. В ней указывалось место тайника: под полом в соседнем гаражном боксе и просьба перепрятать несколько снарядов к ГШ-23 (из них многие дембеля делали сувениры) и целлофановый свёрток с коробкой.
Негласно добравшись до тайника, Игорь С. обнаружил в коробке десяток кассет с экспонированной, но непроявленной фотоплёнкой, фотоаппарат «Смена» и снаряды,, о которых шла речь в записке. Плёнки немедленно отвезли в оперативно-техничесий отдел УКГБ по Читинской области, где их проявили. Оперативная информация подтвердилась, но её ещё надо было легализовать, то есть представить обнаружение тайника случайностью. С другой стороны доказать, что плёнки принадлежат именно Кондратасу, а не кому-либо иному и что новую авиатехнику он фотографировал не ради праздного любопытства, а с целью передачи снимков иностранцам за преференции при будущем выезде на ПМЖ на Запад. Времени «на всё про всё» оставалось трое суток.

Продолжение в дальнейших эпизодах

ЭПИЗОДЫ "НЕ ТОЙ" СЛУЖБЫ

ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ

Для понимания того как снимается и как передаётся аудио информация при проведении оперативно-технических мероприятий, вспомните трёхпрограммные радиоточки, которые массово производились советской радиопромышленностью. Один провод, одна обычная радиорозетка на кухне или в комнате, но можешь слушать три радиопрограммы: Первую, «Маяк» и «Юность»( или национальную - в республиках) . Первая передается обычным способом, а вот вторая и третья по этому же проводу, но на более высоких частотах. Если включить в розетку наушники или динамик услышишь только первую, а остальные – имея трехпрограмную радиоточку, где высокочастотный сигнал последних преобразуется в доступный человеческому уху звук. Достаточно только нажать соответствую кнопку на трехпрограммном устройстве. Это чудо техники было доступно жителям больших советских городов. Сельским же жителям доставалось удовольствие черпать самые честные новости полной чашей однопрограммного репродуктора.

Точно по такому же принципу на наш ПН с гауптвахты по полевому воздушному кабелю передавалась аудиоинформация из контролируемой нами камеры №2, над которой на чердаке размещалось изделие «Бурьян» от которого шли два кабеля: один к звуководу с микрофоном, другой – двухжильная «полёвка» к нам в Особый отдел. По этой же полёвке осуществлялось питание «Бурьяна». Последний, видимо, ещё в 40-50-е годы был предметом гордости КГБ, но в 1984 году он, размером с кирпич, толщиной в пол-кирпича, с клеммами под отвёртку выглядел явным раритетом оперативно-технической мысли. Но работал.
Впрочем, можно было передавать и принимать закрытый от прослушивания сигнал хоть по электрической сети, но заморачиваться не стали и пробросили по столбам полёвку.

Все работало безупречно. Стояшее на нижней полке приёмно-питающее устройство, размером с первый советский видеомагнитофон «Электроника ВМ-12» то ли на 10 то ли на 15 автономных входов весело подмигивало миниатюрными зелёными лампочками, давая знать, что всё работает в штатном режиме. Единственное мне предупреждение было от Игоря С.: ни в коем случае его не отключать. Даже ночью, когда жизнь на гауптвахте замирает и слышны лишь храп и посапывания.

А я не внял предупреждению старшего товарища. Расслабился, полагая, что раз тайник с плёнками обнаружен, что за мою бдительность и за то что я засёк момент передачи объектом записки меня, возможно, наградят… Когда Кондратас остался в камере один и наступила ночь, я перевел тумблер питания в нижнее положение и заснул безмятежным сном, в надежде утром включиться.
Приближалось время подъема губарей и я включил тумблер. Лампочки замигали красным цветом и зелёным загораться не желали. В наушниках – тишина, неестественная для подъема и вывода арестованных и подследственных в туалет.

Немедленно доложил о проблеме шефу, позвонив ему домой. Через полчаса он, его зам, Игорь С.были в на ПН в отделовской гостинке, глядя на меня уничтожающими взглядами. Связались с ОТО-шниками из Читинского УКГБ. Те приехали через час, благо от Читы до Домны 40 километров. Когда все вышли совещаться, один из них задержался и спрашивает: «Скажи честно: ты отключал питание?» Я кивнул головой. А он: « Никому не говори. Ситуация хреновая. Нам придётся менять «Бурьян», снова лезть на чердак гауптвахты, а это, как понимаешь, немалые проблемы. Хорошо, что мы захватили с собой «Висмут» С этими словами он показал мне пластиковую коробочку цвета морской волны, размером с пачку сигарет.

На этот раз сверления потолка губы не предусматривалось, поэтому губарей и подследственных не выводили. Двух ОТО-шников переодели в замусоленные технуры, а начальник гауптвахты майор Улаханов обеспечил им легенду электриков и доступ к чердаку. К обеду техника заработала, а в журнале была сделана запись: «Замена изд. «Бурьян» на изд. «Висмут». Причина: выход из строя из-за низкой температуры в месте установки» ( реально температура была около минус 20 градусов)

Уходя, этот же офицер ОТО, снова задержался и, подмигнув, тихо сказал мне: «Служи, старлей! И помни: в нашей службе мелочей не бывает» Пожалел он меня, зелёного опера. Всю жизнь буду помнить его. В последующие несколько лет я пересекался с этим человеком при проведении других оперативно-технических мероприятий, но кроме его имени Александр, других данных не помню.
Начиналась конечная фаза реализации дела оперативной разработки «Фотограф» и двое с половиной суток на доказывание вины объекта.

Продолжение в дальнейших эпизодах

Серёж, привет! Спасибо огромное за твой интересный «ликбез»! Просто …дец, как интересно!
Тем более «из первых уст»! Позволь влезть со своими «пятью копейками». Ничего принципиального, просто штрихи. 
Мой дед был знаком с родителями Чюрлёниса и другими членами его семьи. Они жили рядом и похоронены (тоже почти рядом) на Старом кладбище в Друскининкае, моём родовом  городке по отцовской линии. Вот справка из Википедии:
«В семье будущего художника звали «Константом» [1] , в их семье говорили на польском языке, Чюрлёнис на протяжении всей своей жизни писал дневники только по-польски, как и все свои литературные произведения, а также большинство своих писем.»
По рассказам деда (тоже говорившем «тылько па польску») Чюрлёнис  
«пиу дуже бардзо» (бухал по чёрному) и  часто «шабашил» музыкантом на польских свадьбах!
Даже на моей памяти года до 1965го в Друскениках литовцев почти не было. Только отсидев за военные преступления по двадцать пять лет в Сибири, они стали активно заселять это польско-белорусское местечко. Так что «язык Чюрлёниса» был точно не литовский! 😊
 

Финиширую, а то утомил всех, наверное, ужасами…

ПОСТОЙ, ПАРОВОЗ

Прошло  примерно  полчаса   такой   моей  экстремальной  езды.  На  часы   посмотреть я,  конечно  же, не  мог, но  мне  тогда  отчётливо  показалось, что  время  вообще перестало  бежать-лететь, а  потянулось вдруг невыносимо  долго.  Рука   немного  устала.   Я, как  заправский  цирковой  эквилибрист,  исхитрился   в  этом  непростом  положении  переместить   кулёк  с  продуктами  из  левой  руки  в подмышку  правой,  которой  держался  со сдачей в руках за  поручень.   Освободившейся   конечностью  я сразу  же   схватился  за  другой  поручень.  Стало  чуть-чуть  легче.  Если  бы  меня  в  момент  того  трюка   увидели  хозяева  какого-нибудь бродячего цирка, то  наверняка  сразу  бы  предложили   выгодную  работу  Человека-Горы  в  представлении-аттракционе, типа «железная  дорога».   Для  начала, думаю, взяли бы на  полставки,  но  с  последующей  хорошей перспективой.  А  ещё  я  тогда  точно  мог заинтересовать  самого признанного   «короля  ужасов» -  кинорежиссёра  Альфреда  Хичкока.  Он  бы  обязательно   «загорелся»   снять   со мной полнометражный  фильм  про  психопата   с  тяжёлым  нервным  расстройством  в  виде  его  фобии  езды  на  подножке  поезда, при этом страдающего  булимией  (обжорством)  и  манией  самоубийства.
Продолжаю  ехать с подобными мыслями дальше…
Смеркаться  и  вечереть  перестало,  потому,  как  уже окончательно  стемнело. «Холодать»  тоже  перестало,  стало  просто  очень  холодно. Я  ещё  повисел  немного  буквой  «ЗЮ»  на  этих своих  поручнях  и  меня  уже конкретно  стало  трясти.  И  не  только  от  холода.  Испуг,  страх,  стресс  разбалансировали  мою  вегетативную  систему  напрочь,   
и организм  автоматически включил  защиту  в  виде  этой   нервной  дрожи-тряски.  А ещё  у меня наступила  какая - то  «параллельная  реальность»  и   мозг   стал   выборочно  «транслировать»  кадры   воспоминаний  детства,  отрочества  и  юности.  Вот  он я  совсем  маленький  держу  папу  за  руку  и  мы  идём  вместе с  ним  на  первомайскую  демонстрацию.  
А  тут  мама  с  ремнём  гоняет  меня  вокруг  стола  за  первую  двойку.  Первая  любовь… 
Выпуск  из  училища,  офицерские  погоны  на  плечах.  Почему-то, с очень большим  сожалением  и обидой мне вдруг вспомнилось  то,  что мой партнёр  по  преферансу  остался  должен  и «висит»  мне  целых  двадцать  рублей!            
«Это,  наверное, и  есть пи…дец!» - очень  грустно  подумалось  тогда,  ведь  мы  «по-жизни», из разных источников знаем,  что  именно  так всё происходит   перед  «вечностью»,  или…  инвалидностью.  
Но, всё-таки, «надежды юношей  питают  и  умирают  последними»!  Поэтому  мой  «пытчивый»  ум - мозг  изо всех сил продолжал мучительно  искать   выход.  Для  начала,  он  (мозг)  взял  и  выбросил  «нахрен»  пакет  с  закуской.  «Висеть»  стало  легче,  «висеть»  стало  веселей,  как  говорил  «великий  Коба».  Ещё  через  какое-то  время, мозг выдал очередную команду, и  я  снова  исхитрился  переложить  мятый  комок  денег из  ладони руки   в  боковой  карман  кителя.  Выбросить  их  как  закуску «в  пропасть»,  просто   разжав  немного  пальцы,  не  позволило   моё  искренне-уважительное  отношение  к  денежным  знакам, при  их  постоянной  офицерской нехватке. 
«Пол -литра  вдребезги?  Да  я  за  это!» - как говорил  герой  Никулина  в  «Операции  Ы», вот и я мыслил  теми  же  категориями…
Но даже после  всего  исполненного  мною, радикального  облегчения,  почему-то,  не  наступило.  Безысходность  и  «безнадёга»,  летящие  на  крыльях  ночи,  стали   исподволь-постепенно   меня  «накрывать»!  Моё спасение  пришло  неожиданно  и  именно  в  тот  момент,  когда  мне  стало казаться,  что  помощи  ждать  уже  неоткуда.  Какой-то  мужик, вероятно заядлый  курильщик,  вышел  в  тамбур  перекурить. Тогда  в  поездах  можно  было  курить  и  это,  точно можно  сказать, спасло  мне  жизнь!  Наверное,  именно   поэтому  я,  давно уже напрочь некурящий,  терпимо  отношусь  сегодня ко  всем страдающим  этой вредной привычкой - табакокурением!  
На всю оставшуюся жизнь запомнились  глаза  и  лицо  этого  товарища,  когда  он  вдруг увидел  меня  за  стеклом  двери  несущегося  «во  весь  опор»  поезда.  Я  делал  ему  жуткие  знаки  глазами,  ртом   и  всеми остальными мышцами  лица  (отпускать  руки  с поручней мне  было  уже страшно!).  
Мужик  оказался  сообразительным. 
Он  сам попытался  открыть  дверь, а когда  это  у него не  получилось, то  побежал  за  проводницей.  
«Скорая  помощь»  в  её  лице,  появилась  очень  скоро!  Женщина  с  неподдельным ужасом на лице и глазами  по  «шесть  копеек» открыла  ключом  дверь  вагона  и  я,  по-прежнему, не  отпуская  поручни,  ввалился  в  тамбур,  разбив  до крови лицо  о  верхнюю  ступеньку лестницы.  Офигевшая  «бортпроводница» 
 «в автомате» меня почему-то спросила:  
«Вы  из  какого  вагона?»  
А  я  уже и  не  помнил  из  «какого  я  вагона»!  Отдышавшись и ещё не веря в нежданное  счастье, рассказал  им  свою  грустную,  сиротскую  историю  и  побрёл  в   сопровождении  проводницы   искать   мой вагон.  
Ребята-заводчане  тоже  «прифигели»  от  моего  заиндевевшего  внешнего   вида  и  разбитого  лица,   
но  ещё  больше  они  «прифигели» от  последовавшего рассказа.  Возникшая  сразу после  него  пауза  была  очень  похожа  на  «минуту  молчания»…
Потом  кто-то  молча  налил  стакан  водки, а я, безо всякой закуски, тоже  молча  его  выпил.  Закусывать мне,  почему  то,  абсолютно  не хотелось…     
 Когда  почти через   семь  лет  я  стал  Начальником  Военного  Представительства,   
то ребята заводчане  из  той нашей  бригады, при встрече, с интеллигентной улыбкой  «в усы, напоминали мне:  
«А  помните,  Борис  Евгениевич?» 
Бли-а-а! Конечно же, абсолютно всё помню! А как вспомню, так сразу же  вздрогну…